Бабушка сказала сидеть тихо

Фолк-хоррор о тайнах деревни

«Бабушка сказала сидеть тихо» — это дерзкий психологический роман Настасьи Реньжиной, который стал ярким явлением в жанре фолк-хоррора и современной русской драмы. Его сюжет выходит за рамки мистики, предлагая читателю погружение в реальные психологические травмы, семейный абьюз и внутреннюю одержимость, которую способна породить одиночество и потеря связи с реальностью.

В центре внимания романа типично деревенская пастораль, вскрывающая мрачные стороны обыденной жизни. Главные темы произведения — травмы и психологическое насилие, болезненная одержимость, поиск смысла и прощение, размывание границ между добром и злом. Автор мастерски изображает жизненную драму, в которой старушка Зоя превращает проявления любви к Куприньке в инструменты жестокого контроля. Перед читателем развертывается картина семейных отношений, где забота переплетается с издевательствами, а притворная тишина скрывает настоящий ужас — многим эпизоды абьюза показались столь жёсткими, что сравнение с классической фольклорной мистикой уступает место суровой реалистичности.

Купринька — заточённый в шкафу мальчик, которого баба Зоя выдала за «домового». Имя ему дано в честь писателя Куприна. Его роль — не только жертва, но и своеобразное зеркало внутреннего мира бабушки. Он подвергается жестокому обращению: Зоя его кормит, играет с ним, но потом начинает «воспитание» через боль и принуждение. Купринька символизирует потерянное детство, сломленную волю и несбывшиеся надежды. Его постепенное взросление и попытка выразить самостоятельность выводят Зою из равновесия, а его страдания — центральная эмоциональная ось всей книги.

Книга вызвала бурю противоречивых эмоций у читателей и критиков: одни отмечают силу художественного воздействия, другие осуждают за жестокость и излишний натурализм. Рецензенты сходятся во мнении, что роман тяжёлый, вызывает отторжение и даже физическую реакцию ужаса — «после таких книг хочется кричать в безлюдном месте». Отмечают образный деревенский слог и драматизм, но кое-кто критикует за картонных персонажей и недостаточно продуманный твист. Мнение о жанре тоже разнится: часть аудитории определяет роман как классический фолк-хоррор, другие видят в нём скорее мистическую деревенскую драму.

Ренжина опирается на архетип «жестокой бабушки», встречая отсылки к таким произведениям, как «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева (бабушка Нина Антоновна), «Муравьиный бог» Саши Николаенко, а также классикам — Кабаниха из «Грозы» Островского и Простакова из «Недоросля» Фонвизина. Из зарубежных аналогов, часто упоминаются романы, где фольклорная мистика и бытовой ужас переплетаются: «Семейное счастье» Гилл Рульман, «Деревенские истории» Ширли Джексон, а из современного российского фолк-хоррора — книги Петра Вершигоры и Марины Полянской.​

Эта книга — не просто хоррор, но и метафора о несправедливости жизни, хрупкости детства и уродливых метаморфозах любви. Реньжина убеждает читателя, что настоящие ужасы часто скрываются не в мифических существах, а в обычных людях, в застиранных бабушкиных халатах и сыром деревенском шкафу.

Краткий пересказ

Главы 1 — 3

Бабушка Зоя живет одна в старом доме, где ее единственным спутником стал странный невидимый жилец по имени Купринька, обитающий в шкафу. Она его кормит, уговаривает выйти, разговаривает с ним, словно с живым человеком, хотя в ответ — полная тишина. Купринька не принимает ее угощений, будто обиделся за то, что Зоя недавно устроила большую уборку и потревожила его “жилище”. Бабушка, чтобы задобрить соседа из шкафа, печет пироги с яблоками и маком, раскладывает еду перед дверцей, уговаривает — но все напрасно. Она слышит по ночам скрипы, шорохи, будто кто-то ходит босыми ногами по полу, и верит, что это Купринька выходит, когда она спит. А утром видит все нетронутым — только иногда, ей кажется, что какой-то пирожок все же исчез. То ли приснилось, то ли и вправду жилец навещает ее, но скрывается.

Во второй главе раскрывается прошлое бабушки Зои. С юности она сирота: отец пропал на войне, мать умерла, брат разбился. Женихи у нее были, но все неудачно — один оказался пьяницей, другой, Борис, хотел силой обесчестить, и она ударила его утюгом. После этого Зоя решила, что лучше жить одной. Даже кот, которого она завела от тоски, оказался гулящим и надолго уходил из дома. Так одиночество стало ее постоянным спутником. Когда появился Купринька — неведомо откуда и как, — она приютила его, как домашнего, сама поселила в шкаф, ухаживала, верила, что он растет, шумит, отзывается. С тех пор этот шкаф стал центром ее жизни. Соседка Марья считает Зою сумасшедшей, но старушка и не против: пусть думают, что она чокнутая, лишь бы никто не узнал про Куприньку.

В третьей главе Зоя, не дождавшись ответа от своего невидимого спутника, рассказывает ему сказку о грустной царевне и неблагодарной зверушке — в сущности, о себе самой. Когда сказка кончается, в ней будто что-то срывается: от тоски и бессилия она бьется головой о дверцу шкафа, бормочет путаные, страшные слова, будто одержимая. Потом падает на пол, замирает, а после снова оживает, обиженная, с упреками к невидимому “жильцу”. Чтобы отвлечься, она достает старую тетрадь-дневник, где читает старые записи: “У меня появился он” и “Назвала Купринькой в честь писателя”. Между строк — вся ее жизнь, наполненная выдумкой и одиночеством. Рядом лежат две книги — Библия и Куприн, давно не читанные, но любимые, потертые, почти стертые руками. Купринька, по всей видимости, — плод ее воображения, живое воплощение тоски по кому-то родному и нужному. Но для Зои он настоящий: живет, дышит, шуршит — ее тайна, ее утешение и, может быть, последняя связь с жизнью.

Главы 4 — 5

Она готовилась к этому будто к свиданию — задернула ставни, зашторила окна, зажгла свечи и лампадку. Когда из шкафа выкатился маленький человечек — мохнатый, нечесаный, с черными, как смородины, глазами, — Зоя была счастлива. Она усадила его за стол, накормила, заботливо обвязала полотенцем, словно маленького ребенка, жевала за него хлеб, дула на горячие щи и даже, чтобы он не подавился, пережевывала еду и кормила из ложки. В этих трогательных, но пугающих сценах раскрывается вся суть их отношений: Купринька стал для Зои и сыном, и питомцем, и последней надеждой на близость.

Но вскоре наступает неприятная часть — Куприньку нужно мыть. Он визжит, скулит, сопротивляется горячей воде и ненавистной мочалке, а Зоя, не жалуя шампуни, натирает его хозяйственным мылом, ворчит и успокаивает. Она действует, как строгая мать, но поступает грубо, по-простому, старушечьи. Наконец, омовение окончилось — Купринька затаился под полотенцем, и вдруг… исчез. Лишь мокрые следы на полу и пустой шкаф. Зоя не знает, был ли он всерьез здесь или все ей померещилось вновь.

Во второй половине главы повествование переходит к соседкам — Марье Петровне и Анфиске. Они зовут Зою Ильиничну (теперь впервые звучит ее полное имя) идти по землянику. После долгих сомнений Зоя соглашается, хотя боится оставлять Куприньку одного дома. Подруги сразу принимаются сплетничать и туманно намекать на “жителя”, что завелся у Зои. Та пытается перевести разговор в сторону домовых, оправдывает свое уединение рассказами о «нечисти» и вере в старинные суеверия. Марья посмеивается, Анфиска глотает сплетни, не подозревая, как близко подбирается к правде.

Пока женщины бродят по лесу, Купринька остается дома. Он слышит шаги, шорохи, как Зоя уходит, и, воспользовавшись моментом, решает исследовать мир за пределами шкафа. Царство бабушки — его вселенная: там Подкроватье, Подпечье, Задверье, Просторы с диваном и завешенным телевизором, волшебное Зеркало, в котором живет “вихрастый двойник”. Он бродит, трогает вещи, говорит своим смешным языком, удивляется отражениям, наблюдает, как солнечные лучи играют на стенах. Задверье — порог между домом и внешним миром — манит его, и Купринька впервые приоткрывает дверь наружу. Туда, где трава, шум, ветер, живые насекомые, где свет и простор. Он заворожён зеленью и солнцем, рассуждает о Боге, о небе, о жизни и смерти, вспоминает бабушкины слова, но при этом чувствует, что за гранью его мира может таиться опасность. Задверье зовет, но пугает.

Когда возвращается Зоя, он успевает юркнуть обратно в шкаф, оставив на полу едва заметные следы. Научившись ходить прямо, как человек, Купринька скрывает это — ведь бабушка уверена, что он существо “ночное”, что свет его уничтожит, а ему, видно, хочется быть настоящим, живым, подобным ей.

Главы 6 — 9

Когда-то, много лет назад, Зоя Ильинична услышала в шкафу детский плач. То было не чудовище, не дух — настоящий новорожденный ребенок. Она знала: этим поступком она будто обманула смерть, ведь мальчик должен был умереть вместе с утонувшей матерью, Анной. Но, движимая жалостью и безумием одиночества, бабушка Зоя оставила младенца себе. С тех пор ей казалось, что она украла чужую жизнь, нарушила порядок, но смириться с этим не могла.

Она кормила малыша парным молоком из пипетки, ночами укачивала, прятала от людских глаз в своем старом шкафу — “в надежном уголке”. Так началась жизнь Куприньки — ее тайного “сынка”. Он рос медленно и странно: долго не ползал, не говорил, не вылезал из шкафа. Зоя обучала его ходить, показывая, как двигаться, смешно выгибаясь на дряхлых ногах. Ребенок смеялся, а она сердилась и била себя полотенцем — будто наказывая за бессилие. Потом назвала его Купринькой, в честь книги писателя, которую гладила перед сном вместо живого сердца.

Он вырос под ее взглядом, под тугой рукой, под вечным страхом. Когда начал говорить — не словами, а звуками и подражаниями, — Зоя радовалась и тут же тревожилась: чересчур громкий, чересчур живой. Успокаивала его иногда водкой: смазывала губы, чтобы уснул, и его ночи сливались с ее полусонным ожиданием. Днем Купринька спал в темноте шкафа, ночью оживал, ел, купался и слушал бесконечные причитания своей мнимой матери. С годами ласка Зои превратилась в жесткость. Она стала бить Куприньку — скалкой, ремнем, даже проводом, — потом каяться, рыдать, обнимать, душить в объятиях. А он терпел, не зная, чего бояться сильнее: удара или поцелуя.

Внезапно в их дом вошла новая жизнь — бабушка Зоя принесла любимую курицу Рябушку и решила, что нужно показать чудо “материнства” и Куприньке. Курица несла яйца, и бабушка устроила для нее настоящую тюрьму-гнездо, дожидаясь цыплят. Вместе с Купринькой она ухаживала за наседкой, радовалась, когда появился один-единственный желтый комочек. Для Куприньки это стало открытием: он восторгался маленьким существом, смеялся, хлопал в ладоши, впервые словно ощутил родство. Но стоило дать ему подержать цыпленка — и детская любовь оказалась губительной. Купринька сжал птенца, как сокровище, не зная меры, пока тот не задохнулся в его руках. Бабушка рухнула на пол и плакала, а он лишь бездумно улыбался, все еще прижимая мертвое чудо к груди. Так впервые проявилась в Куприньке та страшная черта, о которой Зоя боялась думать — непонимание жизни, и ее, и смерти.

После этого Зоя пытается искупить вину перед Богом. Вечерами она заставляет Куприньку молиться вместе с собой перед иконами, особенно перед Богородицей. Та у нее в доме заменяет храм и священника. Зоя дергает мальчика, ставит на колени, принуждает креститься, биться лбом о пол, цитирует молитвы с замятой бумажки. Купринька плачет от дыма свечей, но она уверена — это слезы веры. Он смотрит на доброго младенца-Бога и думает, что тот не сдаст его, что только Он понимает желание выйти из шкафа, увидеть солнце и травы. “Бог, дай мне больше дней за домом”, — мечтает Купринька, закрыв глаза, но знает: Богородица, грозная и молчаливая, может перехватить его молитву и не донести до небес.

Так продолжается их жизнь — в страхе, вере и безумной любви, где старуха вымаливает прощение у небес за украденное дитя, а это дитя, не человек и не чудовище, просит у Бога выход из своего темного мира.

Главы 10 — 12

В одной из ночей Купринька не выдерживает и решает сбежать из дома. Он тихо отодвигает задвижку двери, выходит наружу и впервые видит небо — не такое, как в его воображении, а усыпанное звездами, как будто продырявленное светом. Лежит в траве, глядит в этот “божий дуршлаг”, чувствует бесконечность, восторг, свободу, – впервые живет по-настоящему. Но для бабушки Зои это преступление. Проснувшись, она замечает открытую дверь и находит его во дворе. Сдавленный ужас сменяется неистовством: она тащит Куприньку обратно, бьет, сажает на цепь, как собаку. Желание удержать сына-пленника любой ценой оборачивается садизмом.

Она видит, что он умеет ходить прямо, и этот обман окончательно выводит ее из себя: “Хитрюга! Обманывал!” На шею мальчика надевает железный ошейник с шипами — “чтоб не сбежал и другим оковы не дал”. Когда цепь рвется, шипы врезаются в мягкую кожу, выступает кровь. В это мгновение в дверь стучится соседка Марья, и Зоя, дрожа, прячет истекающего кровью Куприньку в шкаф. “Тихо, иначе нам обеим худо”, — шипит она ему. Лишь после того, как Марья уходит, Зоя понимает, что переступила последний порог. Но уже поздно.

Дальше история переносится в другой дом — тот, где жила Анна, настоящая мать. Мы узнаем, что Анна утонула, оставив после себя скорбящих родителей, Елену и Славу. Их дом застывает в тишине, в пыли и боли. Они живут, как живые мертвецы — без слов, без движения, и каждое воспоминание о дочери будто превращается в нож. Елена не может выбросить вещи Анны: ей кажется, что дух дочери живет среди платьев, заколок, зеркал. Слава сидит у стола, не поднимает головы, боится даже взглянуть на дверь в ее комнату. Только когда Елена однажды прикладывает руку к его ладоням, между ними рушится невидимая “черта”. Они впервые рыдают вместе и впервые говорят. В отчаянии Елена предлагает удочерить девочку — “пусть не Анну, но пусть новая жизнь вернется в дом”. Но Слава не соглашается: заменить Анну невозможно. Так их скорбь замирает снова.

Далее вернемся к Зое, у которой одиночество переросло в безумие. Ошейник с цепью теперь лежит на столе постоянно — символ власти, наказания и страха. Она ухаживает за Купринькой, кормит, ласкает и избивает, перемежая материнскую нежность с истеричным богослужением. Цепь становится новым наказанием. Она надевает ее каждый раз, чуть стоит мальчику ослушаться. Теперь Купринька даже во время молитвы стоит с цепью у ног — под лампадой, под тяжелым взглядом Богородицы. Зоя верит, что через боль “воспитывает душу” и “спасает грешника”.

Порой, ужаснувшись сделанному, она кидается лечить раны: льет перекись, мажет зеленкой, шепчет “прости, родненький”, целует, обещает, что “больше не будет”. Но наутро все повторяется. Она поет, хлопает в ладоши, заставляет Куприньку “плясать, как мишку циркового”, а тот, хрипя, дергается, роняет кровь и падает. Тогда снова слезы, раскаяние, а потом — новая песня, новая цепь, новый день.

Бабушка Зоя уже не видит различий, кто перед ней: спасенный ребенок, ее грех или чудовище в человеческом обличье. Она думает, что искупает вину, а на деле продолжает собственное безумие — смешение материнства, одиночества и веры в наказание. Купринька, как когда-то маленький младенец, вновь заперт в темноте. И все, что ему остается, — смотреть на огоньки за окном и мечтать, что Бог услышит его последнюю молитву: “Хочу света. Хочу больше не быть в шкафу.”

Главы 13 — 15

Пока по соседству Марья озабоченно рассказывает мужу Генке о тревожных знаках — что у Зои ставни закрыты уже больше недели, что двор зарос травой, что «что-то там неладно» — сама Зоя все глубже погружается в безумие. Она больше не выходит из дома, не ест толком и, чтобы не слышать собственную тишину, начинает «играть» с Купринькой.

Для нее эти игры — будто воспитание, как ей кажется, радость и отрада. Но в действительности они становятся для мальчика кошмаром. Сначала Зоя играет с ним в «Заиньку» — сама напевает детскую песенку, пляшет по комнате, велит ему подходить, кланяться, обнимать. Купринька боится, потому что видит в бабушке чудовище — с пастью, клыками, тяжелыми шагами. Он не хочет играть, кричит «Никотю!», но она заставляет, смеется, требует «поцелуй», душит его в объятиях. Снаружи под окном Марья подслушивает их, слышит детский голос и, перепуганная, убегает — теперь она уверена: Зоя совсем тронулась, «разговаривает с домовым».

А внутри дома продолжается расшатанная жизнь — без света, без сна, без людей. Баба Зоя придумывает новые игры. В «Съедобное–несъедобное» она завязывает Куприньке глаза и сует в рот то еду, то мусор, то мыло или даже муху, хохочет, когда он давится. В «Вышибалу» швыряет в него мячом, а потом злится на его плач. Она уже не видит границ, уверена, что “воспитывает, исправляет”, а на деле ломает его тело и душу. Мальчик укрывается в шкафу, боится пошевелиться, молится только о том, чтобы бабушка перестала «любить» его так.

Но приходит день, ставший для него концом — худшим, что только мог настать. Зоя, решив, будто он снова обманывает и притворяется спящим, вытаскивает Куприньку из шкафа и тащит в хлев. Там начинается чудовищный «омовительный ритуал» — она выливает на него ведро за ведром ледяной воды, пока тот не дрожит, не синеет, не падает без сил. И когда мальчик едва стоит, она произносит: «Холодно? Так полезай в навозную кучу — там тепло, для сугреву».

Купринька покорно, не в силах сопротивляться, опускается в липкий дымящийся навоз — сначала по колени, потом по плечи, пока не достигает подбородка. Его мутит, тошнит, глаза слезятся. Зоя сидит рядышком на табуретке и глядит на него, как на зрелище, будто бы испытание должно его очистить. Когда мальчика начинает рвать, она только после третьего раза разрешает вылезти. Отмывает холодной колодезной водой до крови, потом горячей с мочалкой, снова обнимает, шепчет нежно: «Родненький, все пройдет».

Эти ласки страшнее любого наказания: они свидетельствуют, что цикл ее безумия — вина, раскаяние, новая жестокость — больше не остановится. Снаружи приборы пылятся, магазин стоит пустой, солнце спрятано за ставнями. В доме остались только старая женщина и тот, кто когда-то был ребенком. Шкаф снова закрыт, цепь звякает под лампадой, а страшная детская песенка – «Больше не балуйся, лучше поцелуйся» – эхом звучит сквозь гробовую тишину.

Главы 16 — 18

Ее ночи теперь наполнены кошмарами: во сне Зоя видит, как Купринька убегает через поле, где вместо колосьев растут отрезанные девичьи косы, а за ними — ледяное озеро, сквозь который на нее глядит бледное опухшее лицо мертвой Анны — матери мальчика. Утопленница требует: «Отдай моего сына». Зоя, вцепившись в землю, кричит: «Не отдам!» и просыпается в липком ужасе.
Тогда она решает, что спасение — рядом держать Куприньку всегда. Выпускает его из шкафа, укладывает в постель, но привязывает за руки и ноги ремнями, словно к распятию. Называет это заботой: «Со мной теперь спать будешь, чтоб не один». Ночами ей мерещится, что мальчик возносится к Богу с нимбом над головой, что становится святым мучеником, а потом слышится хриплый смех: «Не к Богу я ушел, а к чертям твоим». Испуганная, Зоя просыпается и связывает его еще крепче — теперь даже нога Куприньки привязана к ее собственной.
Дни и ночи превращаются в одно непрерывное оцепенение. Они лежат без сна, дышат рядом, оба измотанные — она охраняет, он боится шевельнуться. На четвертый день они засыпают прямо на полу: Зоя падает на мальчика сверху, словно придавливая его своим телом, чтобы не сбежал. Так и спят — две тени, одно дыхание, общий хрип. А утром она насильно тащит Куприньку к иконам, заставляет молиться вместе: сама бьется в молитве, а он лежит, полуразбитый, шепчет с пола, уже не в силах ни кланяться, ни произнести слова.

Тем временем в городе Аннины родители, Елена и Слава, пытаются начать жизнь заново. Они решают удочерить девочку из детдома. Но в сиротском учреждении им встречают холод, недоверие и бесконечные препоны: каждое дитя “пристроено”, у каждого своя трагедия, а им твердят — «вы уже возрастные». Впервые между Еленой и Славой появляется отчаяние: они понимают, что им не дано вновь стать родителями. Елена плачет: «Никогда нам не быть ни бабушкой, ни дедушкой», — и Слава только гладит ее по голове, не зная, что сказать.

А в деревне тем временем растет тревога. Марья, соседка Зои, уверена: в доме “чужой” — слышала детский голос, видела через окно игру, в которой кто-то плачет. Сначала мужья смеются, но под давлением жен собирается «Большой совет» — крестовый поход из четырех человек. Они идут к дому Ильиничны, шепотом пробираются сквозь заросшую траву. Марья заглядывает в щель хлева и видит: внутри сидит прикованный к столбу ребенок, худой, грязный, в железном ошейнике. У нее перехватывает дыхание. Остальные тоже заглядывают — и уже не смеются. Галлюцинацией это не назовешь.

Зоя, заметив их, вскакивает, отдирает цепь, хватает Куприньку за руку и тащит к дому, закрывает замки, таращит глаза. Люди застынут, а потом бегут за ней, кричат, ломают ворота, стучат в стены: «Зоя! Открой!». Но баба Зоя мертва для мира — засовы щёлкают, ставни цепенеют, и дом проваливается в тишину. Куприньку она затаскивает внутрь, как пленника в крепость. За дверью — шорохи, удары, потом полное молчание.

Снаружи соседи постепенно отходят, растерянные и испуганные: слухи подтвердились, но вмешаться никто по‑настоящему не решился. Только Марья, дрожа, повторяет: «Там дитё живое! Там ребёнок!» — и клянется, что пойдет в полицию.

Глава 19 — 21

После визита соседей баба Зоя запирается в доме, обжимая Куприньку, дрожащего от возбуждения и страха. Он счастлив — впервые видит живых людей, улыбающихся, настоящих, не придуманных бабушкиных чудовищ. А она сходит с ума от ужаса: ее “тайну” раскрыли. Ребенка заберут, осудят, сочтут убийцей, и все кончено. В безумном порыве она мечется по дому, собирает вещи, в одну кучу кидает одежду, посуду, еду, и даже снимает со стены икону Богородицы — «на дорогу». Вздыхает: «Вот и вся жизнь в один узелок собрана». Купринька понимает: они уходят навсегда.

Перед побегом Зоя рассказывает последнюю сказку — о злой королеве, решившей убить сына, и доброй волшебнице, что спрятала мальчика в шкафу и спасла. Волшебницу зовут Богородица, королева — сама Зоя, волками — соседи. Сказка перемешивается с реальностью. «Нам, Купринюшка, тоже надо сквозь землю провалиться», — говорит она. А потом они выходят из дому, тихо, ночью, будто растворившись в тьме.

В доме остается след ее присутствия — полураспакованные вещи, тарелки, отпечатки жизни, но без людей. Купринька еще раз смотрит в зеркало, где его вихрастый двойник плачет, и чувствует: все — конец. Не будет больше ни шкафа, ни печи, ни молчаливых утварей. Он тоже плачет, не от жалости, а от освобождения.

Снаружи тянется тревожное утро. В деревне поднимается слух, и наконец у дома появляется черная машина службы опеки. Лариса Анатольевна — тугая, самоуверенная женщина в пиджаке — официально требует: «Где ребенок?» Рядом топчутся Марья, Анфиска и Генка — те самые, кто вчера ломал ставни. За ними прибредает и участковый Иван Федорович, усталый, со злыми усами и вечным страхом «переступить полномочия». Они все входят в дом — пустой, смутно пахнущий молоком и тленом.

Внутри — хаос: перевернутые шкафы, клочья ткани, окровавленные пятна. На полу валяется цепь и ошейник, шипы черные, засохшие от крови. Лариса Анатольевна брезгливо трогает его носком туфли, потом роется в вещах. Находит затертую тетрадку, полную записей бабы Зои: как она скрывает мальчика, как боится Марьи, как «Богородица велит быть осторожной». Последняя запись гласит: «Если у меня его заберут, я не переживу».
Теперь уже никто не сомневается — ребенок был, жив, мучим. Опекуны вызывают полицию. Дом оцепляют, всю округу прочесывают, спрашивают местных. Следов нет, будто исчезли.

И вот, только когда отчаяние спадает, появляется Егерь Михалыч — молчаливый старик с ружьем через плечо. Он между делом говорит: «Вы б в лесу проверили. Там шалаш новый видел. Не бывало раньше». Все оборачиваются — первый луч надежды. Генка вскакивает: «Где? Покажи!» Михалыч указывает тропу, объясняет: «Там, за сосной поваленной, через черничную поляну».

И полиция собирается в путь.

Где-то далеко, за этими соснами, сидит в сыром шалаше баба Зоя, усталая, с мокрыми волосами, прижимает к себе Куприньку, укутывает его в платок, кормит манкой, пока еще немного тепла осталось в старом термосе. «Потерпи, родненький, — шепчет она, — скоро домой». Купринька не сопротивляется: знает, что домой он уже не вернется, да и дом теперь не существует.

Глава 22 — 23

Путь Зои и Куприньки — это путь отчаяния. Бегущие от греха, они идут через темноту, где деревья осуждают, трава жалит, а небо становится огромным ситом света. Зоя, уставшая, израненная, тащит мальчика за руку, одержимая одной мыслью: их ищут. Они должны исчезнуть, “провалиться под землю”, как в ее сказке про волшебницу и принца. Для неё это не страх — это миссия, почти святое безумие. Для Куприньки же — первое путешествие в мир, где темнота не под потолком, а над головой; где звезды блестят, а лес пахнет живым.

Ночью они добираются до чащи, засыпают у ели, а утром солнце делает всё вокруг золотым. Купринька впервые улыбается. Вчерашний страх сменяется детским восторгом: теперь он может бегать, трогать воздух, смотреть на небо. Баба Зоя, идущая за ним, уже почти не стоит на ногах, внутри — слабость и туман. Но она улыбается.
Они строят шалаш — не жилище, а символ. Она говорит: “Вот наш новый дом”. Хлеб и вода заканчиваются быстро; остаются ягоды, сырость и страх. Зоя слабеет, ест то, что приносит мальчик, и рассказывает последнюю сказку — про мумию, брошенную людьми. «Люди злые, Купринька. Они всех мучают». В этих словах — проповедническая тоска: для нее мир жесток, и наказание неизбежно.

Купринька слушает, не понимая, что сказка превращается в пророчество. Зоя рассказывает о смерти и говорит спокойно, будто принимает её. А потом просто стихают слова, и остаётся хрип. «Умираю», — шепчет баба Зоя. В этот миг в лес врывается шум — лай собак, команды, шаги. Полиция и опека нашли их. Мальчик прижимается к бабе Зое, ища защиты. Его глаза — огромные, черные, полные ужаса и надежды. Пес стонет, Дина, полицейская овчарка, тихо садится. Купринька боится ее ошейника — как своей цепи.

Полицейский протягивает руку, Лариса Анатольевна зовет мягко: “Иди ко мне, милый”. Он не идет. Тогда приходит Генка, силой вырывает мальчика, выносит из шалаша, пока Зоя хрипит за спиной: “Отда-а-ай!”. Её крик тонет в шуре листвы. И все понимают: старуха умирает. Спасти её уже нельзя.

Куприньку несут к машине, он дерется, рыдает, зовет “Баба!” — впервые в жизни четко, громко, чисто. Это единственное слово, которое он выговаривает правильно, последнее, что соединяет их. Врачи грузят Зою в “Скорую”. Она шепчет сквозь стон: “Где… где он?” — и не слышит ответа. Но когда мальчик снова кричит “Ба-ба-а!”, её губы двигаются в ответ — беззвучно, как молитва: “Я так сильно тебя люблю. Прости”.

Машина уезжает. Пыль на дороге, визг тормозов, синяя мигалка. Купринька падает на колени, бьется о землю, зовет в никуда: «Баба! Баба!»

Она больше не услышит. Его — ждет сиротский приют, вопросы, обследования, белые стены. Её — больница и безымянная могила. Но на том перекрестке, где “Скорая” развернулась, осталась связка двух существ: старой женщины и мальчика, создавших из страшного греха не любовь, но ее тень — искривленную, отчаянную, человеческую.

Эпилог

Куприньку усыновили Елена и Слава — родители погибшей Анны. Перед смертью баба Зоя призналась: мальчик был их внуком. Не выдержав разлуки, она умерла, а ребёнок впервые получил имя по документам — Николай, но для всех он остался Коленькой.

Елена и Слава растят его как сына. Мальчик учится говорить, есть, спит уже не в шкафу, хотя первое время именно туда забирался — по привычке из своего прошлого. Он спокоен, задумчив, любит небо и тишину. Только звука цепи всё ещё боится.

Иногда Коленька стоит у забора и смотрит туда, где когда‑то был дом бабы Зои. Дом развалился, зарос травой, но словно зовёт его обратно. Однажды он сходил туда, постоял и убежал, не оглянувшись. Теперь живёт в свете, в тепле, среди людей, которые зовут его сыном.

А по вечерам, когда гаснет свет, в уютной деревенской темноте он шепчет: «Баба, я помню».